Дмитрий Шмарин «Белые пришли! Христос Воскресе!», работа 2003 года
-
-
Рассказы штабс-капитана И.А. Бабкина
-
-
-
![[info]](https://l-stat.livejournal.com/img/userinfo.gif?v=1)
nicksob
-
January 7th, 0:10
ПОДАРОК НА РОЖДЕСТВО
На четвертый день подполковник Волховской вернулся в батальон. Заехал сначала в штаб дивизии. Начальник штаба, генерал К-ич обнял его:
-Крепись, Василий Сергеевич!
-Где он?
-Схоронили там же, под Островатой.
Волховской посмотрел генералу в глаза. Они знали друг друга еще по Петербургу, еще до Русско-японской. Вместе учились в Николаевском училище. Только Волховской был на два класса старше. Усы подернуты сединой. Седина в висках. Палочка в руке. После ранения еще не оправился.
-Дозволь принять мой батальон, Александр Петрович.
-Принимай, Василий Сергеевич. Он сейчас на хуторе Татарском.
-Я найду.
Он приехал в расположение батальона под вечер. Мы удивились его худобе и погасшему взгляду. Василий Сергеевич никогда не был особенно красноречивым или пламенным. Но в это его возвращение мы его не узнавали. Отставил палочку, сел на табурет. И молчал.
Мы собрались в штабной хате, офицеры, командиры рот и артдивизиона. Ординарец внес самовар. Мы пытались вести себя, как раньше. Но Василий Сергеевич словно ничего и никого не замечал.
Мы стали докладывать, что случилось под Островатой. О том, как был убит Саша, мы не решались сказать. Докладывали обо всем. Как брали эту Островатую, как ушли казаки справа, как батальон отразил четыре контр-атаки. Василий Сергеевич слушал, казалось бы, внимательно. Но на самом деле он ничего не слышал.
После доклада штабс-капитана Соловьева о делах на батареях, он махнул.
-Хорошо, господа. Завтра к вечеру общий смотр. Приведите роты в порядок.
Мы стали уходить. Он окликнул меня:
-Иван Аристархович, останься.
Я вернулся к столу. Когда последний офицер вышел, подполковник Волховской сказал:
-Расскажи все, как было. Про Сашу.
Хотя мы договорились с другим командирами, в такой ситуации я не мог солгать. Да, Саша оставался в прикрытии. Он и еще два юнкера. С пулеметом «Максим». Красные хлынули в открытую брешь. Чертовы казаки! Хоть бы предупредили. Роты выдержали три атаки, но стали сдавать назад. Потом побежали. А его Саша выкатил пулемет под взгорочек и залег. И еще юнкера Смысловский и Попов. Я находился с третьей ротой за ручьем. Когда первые из отступавших подбежали к ручью, мы сначала ничего не поняли. Кто, кавалерия? Пехота? Матросы? Но офицеры, как и солдатики, бежали, ничего не умея объяснить. А потом мы услышали таканье пулемета.
Кое-как остановив бегущих, я приказал штабс-капитану Лихоносу поднять его третью роту. Сам продолжал собирать отступающих. Штабс-капитан Соловьев снял с передков все четыре пушки. Ударил по красной лаве прямой наводкой. Пулемет еще такал. Но пока мы развернулись в цепи, он умолк. Мы не знали, что его Саша там. Соловьев снарядов не жалел. Просто смел всех, кто двигался на нас с Островатой. И мы пошли назад, в контр-атаку.
-Что они с ним сделали? - спросил Василий Сергеевич.
-Убили.
-Нет, Иван Аристархович, скажи мне всю правду.
Его сердце отца нельзя было обмануть. Да, Василий Сергеевич, они отрубили ему руки. Те самые, которыми он держал рукоятки пулемета. Отрубили ему голову. И юнкерам Смысловскому и Попову. Все трое пали героями.
Василий Сергеевич молчал. Муторно и противно стучали жестяные ходики на стене. Подполковник потер свой седой висок ладонью.
-Поедешь со мной, Ваня?
-Туда?
-Да.
-Шестьдесят верст, Василий Сергеевич.
-Мы конь-о-конь.
-Сейчас прикажу седлать.
Мы выехали уже в ночь. Шли по звездам. Звезды горели холодно и чуждо. Медленно поднималась луна. Степь была пустынна и черна. Шли на рысях. Два раза остановились. Холодный ветер ледянил взмокший лоб. При свете спички, прикрытой полой, подполковник сверялся с картой. Он мог не сверяться. Я отступал с батальоном и помнил все эти шестьдесят верст. Хутор Гумянной. Потом пятнадцать верст голой степи. Разбитый большак. Роща. Большое село Красивое справа. Батареи красных разрушили и сожгли его дотла. Вместе с церковью, школой и земской больничкой. Ничего не оставили. Река здесь делает петлю. Подполковник здесь никогда не был, но двигался совершенно верно.
-Где брод?
-Вниз по реке, в полуверсте.
Это все слова, какими мы обменялись за пять часов хода.
Гора Островатая была курганом. Здесь повсюду оставались следы нашего пребывания и боев. Ходы сообщения, ячейки, воронки от снарядных разрывов. Луна светила вовсю. Мы тихо ехали среди канав и ямин. Убитых не видели. Мы своих схоронили либо увезли. Красные, похоже, сделали то же самое. На расстоянии многих верст ни огонька. Странным казалось: за что же тогда мы дрались здесь целую неделю? Уложили две трети батальона. И красных перебили сотни, если не тысячи.
К могилам под откосом мы подъехали все так же молча. Три почти незаметных холмика. Три креста мы воткнули тогда. Большевики наши кресты выдернули. Один из них валялся неподалеку.
-Здесь?
-Здесь. Справа которая.
-Отъедь в сторонку, Иван Аристархович.
Я взял поводья обоих его коней. Тронул своего шенкелями.
Спустя пять минут, в распадке, до меня донеслось не то рыдание, не то глухой рык. Кони всхрапнули. Мне стало стыдно. Словно я подслушал что-то. Ночь снова была мертвенно-озарена огромной луной. Но я не подслушивал. Может быть, это ветер прошелся по осыпавшемуся окопу. Может, степной волк издали подал голос, да ветер перебил его. При свете луны я стал переседлывать лошадей. Свежих под седло, уставших - вольно.
Подполковник возник из темноты. Прихрамывая, подошел ближе. Что-то вложил себе в нагрудный карман. Словно бы узелок маленький. Сел на сменную кобылу. Тяжело вскинулся и будто опал в седло. Тронул прочь. Я следовал за ним.
...Прошло несколько дней. Батальон был отведен на отдых и переформирование. Я снова занял должность начальника штаба. Нам дали пополнение. Мальчики из Ставрополя, гимназисты и реалисты. Они горели желанием сразиться с красными. Каждый день я слышал одни и те же вопросы: «Господин штабс-капитан, когда же в дело?»
Но прежде роты нужно было выучить. Подполковник Волховской потребовал от нас минимум муштры, максимум - реальных умений. С самого начала приучить каждого стрелка к боевой обстановке. По двадцать раз в день из колонны в рассыпной строй. Часами учения по удару штыком, рукопашному бою. А главное - стрельба. Лежа, с колена, стоя, на ходу. Из ячеек, в атаке, при отступлении.
Сам стоял с адъютантом в отдалении и наблюдал. Часами ротные и взводные командиры гоняли мальчишек по мерзлому полю. Часами занимались ружейными приемами, наводкой со станка, стрельбой повзводно и поротно на стрельбище, метанием муляжей ручных бомб. Пулеметчики, обрезав концы перчаток, на холодом ветру разбирали и собирали свои «Гочкисы» и «Максимы».
Тут даже старые солдаты заворчали. К чему это все? Да на таком морозе. Да в таком обмундировании - шинели третьего срока, сапоги со своих же убитых. Кому от этого польза? Свыше будет приказ помереть и помрешь, как миленький. Никакие ружейные приемы не помогут...
Однажды фельфебель Копылов высказал это прямо за спиной Волховского. Подполковник неожиданно резко обернулся:
-Кто сказал?
Копылов вытянулся во фрунт.
-Прошу прощения, ваше высокоблагородие!
-В следующий раз, Копылов, я тебя застрелю.
И ушел, опираясь на палочку, в штабную хату.
Потом был первый бой нашего переформированного батальона. Он все так же назывался Офицерским. Но бывалых офицеров, тех, кто начинал, в ротах почти не оставалось. Мальчишки тонули в снегу, рассыпаясь по огромному белому полю. С железной дороги слышалось сопение бронепоезда. Мы должны были вместе с бронепоездом взять станцию. Бронепоезд ударил из своих трехдюймовок. Стал поливать из пулеметов. Мальчишки поднялись в атаку.
Подполковник Волховской шел в цепи позади меня. Я постоянно чувствовал, что он позади. Идет, опираясь на свою палочку. И держит наган в правой руке. Красные ответили ружейно-пулеметным огнем. Вторая рота слева от нас залегла. Цепь позади нас продолжала мерно шагать. И мы продолжали мерно шагать. Бронепоезд бил и бил по красным позициям. А мы шагали и шагали.
Ту станцию взяли практически без потерь. Двое легко раненых. Зато захватили два пулемета и человек двадцать красноармейцев. Пленные были одеты в новые, только что со складов шинели. На ногах - валенки. Лица сытые и наглые. У трех или четырех большие суммы денег по карманам рассованы. Еще был комиссар между ними. В матросском бушлате.
Подполковник Волховской вышел перед ними.
-Кто хочет встать в ряды Добровольной армии, перекрестись и два шага вперед.
Никто не вышел.
-Увести в сарай.
Пленных увели. Охраной поставили казаков. Казаки были кубанские, серьезные дядьки. У многих Георгиевские крестики. Их нам дали как последний резерв. В бой они идти не хотели, но охранные задачи выполняли.
На следующее утро мы проснулись от стука молотков. Выглянули из хат. На площади перед станцией мужики строили... виселицу. Потом под конвоем кубанцев провели пятерых. Из тех вчерашних пленных, у которых деньги нашли. Они были раздеты и разуты. Их лица были испуганы и озлоблены. Матрос-комиссар пытался что-то сказать, но было так холодно, что его слова падали замерзшими ледышками.
Через четверть часа все пятеро висели.
Мальчики стояли перед виселицей. Им было страшно, это я видел. Они никогда не думали, что гражданская война это еще и казни.
-Перед вами - коммунисты, - сиплым твердым голосом объявил подполковник Волховской. - Они убивали ваших братьев и отцов, они насиловали ваших сестер и матерей. Они продали нашу родину вот за эти деньги.
Подполковник швырнул на помост охапку советских бумажек. Они разлетелись грязными хлопьями по белому снегу.
-Сегодня они понесли наказание... - закончил Волховской. - Господа ротные командиры, уведите роты!
В тот же день два десятка мальчишек получили хорошие шинели. Сукно было толстое, добротное. В такой шинели при любом морозе было тепло и уютно. Человек пятнадцать красноармейцев, также взятых в плен, были отпущены.
Фельфебель Копылов заведовал выдачей им старых бушлатов вместо шинелей.
-Идите, ироды Царя Небесного! И не попадайтесь больше, дурни. В другой раз наш батальонный велит вас всех...
Потом были новые тяжелые переходы, легкие стычки с красными, атаки, контр-атаки, затяжные арьегардные бои. Оставляли на хуторах и станицах своих раненых, умирающих, тифозных. Батальон медленно, но верно таял. Роты и дивизион больше не пополнялись. Вот уже казачья сотня стала полусотней, всего 37 клинков. Настрой у казаков смутный. Подполковник Волховской держит их в прикрытии. На самый крайний случай. Вся тяжесть боев все равно ложится на нас, стрелковые роты.
Брали деревню Вербенку, что верстах в тридцати от Ставрополя. И все повторялось. Две роты рассыпались боевым порядком, я с третьей ротой шел позади. Подполковник Волховской, опираясь на палочку, со своим наганом - в центре.
Красные пулеметы били. Красная конница пыталась пересечь и смять ряды Офицерского батальона. Резкая команда Волховского: «Цепи - в каре!» Я повторяю ее, за мной кричит ротный штабс-капитан Лихонос, затем - взводные.
Все действует, как хорошо отлаженный механизм. Третья рота выстраивается в каре и залповым огнем останавливает конницу. Красные конники визжат, ревут, задние давят передних. Мы снова даем винтовочный залп. Красная лава разделяется, одни метнулись вправо, другие топчутся на месте. Третий залп. Красные рассыпаются по полю и уносятся прочь, оставляя на белом снегу десятка два убитых и раненых лошадей и столько же сбитых кавалеристов.
А роты, тут же рассредоточиваясь, продолжают свое движение на деревню. Красные побежали, отстреливаясь. В этот момент ружейной пулей подполковник Волховской был ранен в грудь по касательной. Он упал, потом поднялся. Фельдшер Попов подбежал к нему. Василий Сергеевич дал ему заложить кусок марли под гимнастерку. Когда я подскочил, он сказал мне флегматично:
-Шестнадцатая дырка...
Фельдшер Попов мял в руках грязный, напитанный кровью самого подполковника, узелок. Он не знал, что с ним делать. Я сразу вспомнил этот узелок - в нем была земля с могилы Саши. Подполковник отнял у Попова его, сунул в карман брюк. Потом посмотрел в бинокль, как развивается атака.
-Иван Аристархович, голубчик, иди назад к третьей роте. Там что-то неладное. Я сейчас тоже прибуду...
Под Вербенкой наши потери были тяжелые. В ротах по восемь-десять человек было выбито. Это при том, что роты уже сократились до 30-35 человек. Был ранен и отправлен в тыл Лихонос. Погибли два старейших офицера, штабс-капитан Кузнецов и поручик Артамонов. Полкового священника у нас давно уже не было, и Василий Сергеевич сам читал заупокойную над могилами павших. Спокойно, словно всю жизнь этим занимался. Мы все заметили: после гибели сына он стал совсем другим.
Потом привели пленных. Это были два рабочих-железнодорожника, оба большевики, и сельсоветчик, тоже член их партии. Они посмотрели в неживые глаза нашего командира. Все поняли. Один рабочий заплакал. Другой выматерился. Василий Сергеевич подошел к нему:
-В Бога веруешь?
-Пошел к чертовой матери, с-сукин...
Подполковник не дал ему доматериться. Выстрелил в упор. Железнодорожник упал и задергал ногами. Двое казаков в лохматых папахах утащили его. Другие увели оставшихся двух. Сельсоветчик просил, чтобы его полушубок передали жене. Казаки отвечали, что передадут. Потом сухо щелкнули выстрелы.
Я не помню, чтобы до гибели Саши подполковник казнил пленных. Теперь он словно затворил в себе какую-то дверь. Пощады к коммунистам и комиссарам больше не было. Не было и злобы. Просто что-то умерло в нашем командире. Что-то такое, что лучше бы не умирало в нем.
И еще одно, что вдруг стало проявляться. После того ночного рейда глубоко в тыл красным, к Островатой, отношение Василия Сергеевича ко мне как-то изменилось. Их-за потерь батальон по кадру стал меньше роты полного состава. Штаб Василию Сергеевичу больше не требовался. Он упразднил должность начальника штаба. Я принял третью роту штабс-капитана Лихоноса.
Теперь Василий Сергеевич часто и подолгу оставался в моей, третьей роте. Обедал с моими взводными и стрелками. Следил, чтобы кашевары вовремя подвозили кухню. Проверял, чтобы квартирмейстеры моей роте предоставляли лучшие хаты. Требовал, чтобы патроны и гранаты в первую очередь выдавали нам.
Но в то же время приказывал с пленными комиссарами и коммунистами разбираться именно моим ребятам.
Так было под деревней Коновылки. Там наш батальон сначала был атакован силами до двух пехотных и одного конного полков. Но эскадроны красных увязли в снегах, да еще штабс-капитан Соловьев так сноровисто вжарил по ним шрапнелью, что красных конников только и видели. Не успели красные опомниться, как Василий Сергеевич уже поднялся. Опять со своей палочкой, с наганом на вытянутой руке.
Что было непостижимо, это совершенная безопасность рядом с ним. Справа и слева могут быть самые отчаянные положения: бьет артиллерия красных, наши закапываются в снег, а то и бегут... Но там, где идет Василий Сергеевич, словно бы все затихает. Останавливаются кони. Глохнут пулеметы противника. Замерзают винтовки. Даже снаряды, прилетев издалека, шлепаются рядом с подполковником. И не разрываются. Да, шальная пуля может задеть его самого. Но не стрелков рядом с ним.
В Коновылках в плен попали исключительно коммунисты. У всех партбилеты. Либо мандаты политотделов. Рядовых красноармейцев почти не было. И снова Василий Сергеевич вышел перед их шеренгой.
-Кто в Бога верит - два шага вперед.
Зашевелились. Стали оглядываться. Но никто не вышел.
-Увести!
Рядовые чины из моей полуроты стали в конвой. Отвели пленных в конюшни. Потом была обычная работа. Стрелки и казачья сотня разместились в теплых домах. Квартирьеры проехались по улицам, скупая сено и овес. Мы хорошо поели, выпили и были в самом благодушном настроении. Впереди нас ожидала, возможно, спокойная долгая ночь, крепкий сон и отдых. Но в это время подполковник зашел ко мне в хату.
-Иван Аристархович, нужно пять человек на экзекуцию. Распорядись-ка.
Трое офицеров сразу вызвались. Еще двоих я найти не мог, хотя обошел все роты. Офицеры отнекивались. У того натерта нога. Этого озноб бьет, как бы не начался тиф. Третий, капитан Видеман, просто вышел в соседнюю комнату: «Нет, господин штабс-капитан, увольте!»
Экзекуции не были в почете. Но кто-то должен был взять на себя и это.
Я пошел сам.
-Иван Аристархович, я просил пять человек, - подполковник Волховской стоял в своей длинной кавалерийской шинели, слева пробитой осколками.
-Я четвертый, господин подполковник.
-Хорошо, я - пятый, - резко сказал он.
Мы расстреляли всех одиннадцать коммунистов. Выставляли в связке по двое-трое. Завязывали им глаза. И залпом били в голову или в сердце. Последний пытался петь «Интернационал». Подполковник Волховской дал ему пропеть первый куплет. Потом скомандовал:
-Офицеры, цельсь! Пли!
После залпа, когда оба казненных повалились кулями, он спокойно закурил папироску.
-Дрянная песня... Бессмысленней «комаринского»...
На следующий вечер он пришел ко мне. Приказал моему деньщику выйти. Мы остались вдвоем. За окном мела пурга. В хате весело трещала чугунка и было тепло.
-Иван Аристархович, - сказал он. - Ты меня прости за вчерашнее.
Я не знал, что ответить.
-Не должен я был требовать этого от тебя.
-Кому-то нужно было взять винтовку, - сказал я.
-Знаю, Иван Аристархович, знаю. Потому и прошу прощения. Прости ты меня...
В Сочельник получили приказ: батальон, получив подкреплением роту казачьих пластунов, выступает. Переход в двадцать с лишком верст. Задача - сходу атаковать красные позиции в селе Грушевое, занять село и по возможности поддержать соседей справа. Вышли в туман. Мороз и туман - такое только на юге. Под ногами то грязь, то снег, то жижа ледяная. И все в гору, в гору. Под сильным боковым ветром. Шинели покрылись инеем. Башлыки, усы, бороды - все в инее. Весь батальон, рота за ротой, артиллерийский парк, патронные двуколки, обоз, коноводы, две полевые кухни, четыре лазаретные крытые фуры - будто сказочные снежные человечки.
Злые, помороженные, мы рвались в это Грушевое. В селе нас ждали натопленные хаты, горячая пища, возможно, сон в тепле. В двух верстах от села батальон развернулся боевым порядком. Роты рассыпались в цепи.
Красные бой не приняли. Только заметили наши передовые разъезды, так и побежали. Им было куда - к железной дороге. Оттуда - в вагонах на север. Под прикрытие своих несметных орд и бронепоездов.
Но кубанцы-«охотники» взяли пленного. Это был невысокого роста мужик лет тридцати. Русая борода, усы. Крупные рабочие руки. Пытался вывезти на телеге свое добро вместе с женщиной. Женщину местные грушевцы опознали как полюбовницу. А самого мужика - как присланного коммуниста. В подкладке полушубка найдены были документы: партийный билет на имя Игнатьева Леонтия Пантелеевича, мандат от комиссара 11-ой красной армии: «Прошу содействовать подателю сего мандата Игнатьеву Л.П...»
Подполковник Волховской сам допрашивал коммуниста. Я присутствовал вместе с командиром первой роты Шишковым и командиром артдивизиона Соловьевым.
-На телеге найдено, - методично читал подполковник, - два самовара, три пары сапог, серебряное блюдо, материалу ситцу две штуки, таганок чугунный, постельное белье... Ты, что же, заработал все это?
-Нет, господин подполковник, - отвечал коммунист. - Это все принадлежит жене моей, которая была арестована вместе со мной. Она со мной уже полгода ездит.
-А чего же она ездит, а не сидит дома и не варит щи твоим детям?
-Нет у нас детей, господин полковник. И дома нет.
-Как так?
-Я был рабочим до войны. По мебельному делу. Потом фронт. Имею ранения. А супружница моя... она вдовая, солдатка... Двое детей у нее тифом умерли. Нет у нас ни детей, ни дома...
Подполковник Волховской задал тогда свой обычный вопрос:
-В Бога веруешь?
Коммунист замер на миг. Потом тихо сказал:
-Верую во Христа, Господа нашего, во Святую Троицу и Богоматерь-утешительницу...
Я посмотрел на Василия Сергеевича. У него не было сомнений, что коммунист лжет. И сейчас он наблюдал за пленным как бы сыскоса, слегка повернув свою седую, стриженную под бобрик голову. Всем видом своим он словно говорил: «Ну-ну, придумай еще что-нибудь!» Потом он дал приказание казакам увести пленного. Кубанцы, стукнув прикладами винтовок, выполнили.
Хозяйка дома, несколько испуганная, но доброжелательная, вышла из своего закута:
-Господин начальник, на стол подавать ли?
Подполковник вздохнул.
-Звезда-то взошла?
-А как же, батюшка? Первая давно уже нам светит...
Василий Сергеевич поднялся. Перекрестился на образа в углу.
-Пойдемте, господа офицеры, удостоверимся, правду ли хозяйка сказала.
Мы вышли на крыльцо.
Туман рассеялся. Ночь была ясная морозная и звездная. Звезды горели ясно и чуждо, как и в ту ночь, когда мы с ним шли рысью. Туда, на Островатку. Где остался его Саша.
Мы замерли. Окна ближних домов были освещены. Где-то играла гармошка. Это уже начали праздновать Рождество солдаты и офицеры. Кто-то развел костер в саду. Доносился запах жареного мяса. Наверное, казаки жарили барана. По ночной улице прочавкали сапоги. Потом в угол света вплыли двое местных, оба пожилые, оба пьяненькие.
-С Рождеством Христовым, ваше высокоблагородие! - хрипло и радостно приветствовали они подполковника.
-Спасибо, братушки. И вас со Христовым Днем!
Мы постояли на крыльце. Так было тихо и радостно, что не хотелось идти назад в дом. За нами вышел хозяин, таровитый пожилой казак.
-Ваше высокоблагородие, все готово. Милости прошу! И господ офицеров так же, не погребуйте малым нашим угощением...
Мы вернулись в дом. Стол был покрыт праздничной скатертью. На нем была немудреная, но радующая глаз пища: холодец в деревянной миске, каша в чугунке, гусь печеный, колбаса, квашеная капуста, моченые яблоки, свежий хлеб, нарезанный крупными ломтями. Четвертная бутыль с самогоном венчала стол.
-Чистая как слеза, - нахваливал самогонку хозяин в скором времени. - Я ее из отборной пшенички...
Мы поднимали тосты и пили. И закусывали то моченым яблочком, то куском колбасы, то зажевывали хлебом. Стали разговаривать. Тревоги дня ушли куда-то в небытие. Осталось расслабленное и доброе состояние, которое так дорого любому Русскому человеку. Подполковник Волховской выпил свою меру - маленькую рюмку. Он никогда не пил больше того. Потом слушал байки есаула Забелина, командира сотни - мы даже не заметили, когда он присоединился к нам. Улыбался похвальбам штабс-капитана Соловьева - водилось за нашим славным артиллеристом такое. И были серые глаза Василия Сергеевича словно бы ожившие. Впервые за многие месяцы.
Вдруг он сказал:
-Господа офицеры, надо сказать, не доделали мы одного важного дела.
Он поднялся, опираясь на свою палочку.
-Какого, Василий Сергеевич? - спросил капитан Шишков.
-А вот пойдемте-ка со мной.
Он простучал палкой по полу. Как есть, не одеваясь, в мундире внакидку, прошел к выходу. Что-то нехорошее заныло у меня под сердцем. В такую ночь! Неужели? Но он - наш начальник. Пусть он не приказал, а скорее будто бы пригласил. Однако не можем мы его ослушаться. Офицеры переглянулись, залпом хлопнули по последнему стаканчику, стали подниматься, потянулись за ним.
С семилинейной керосиновой лампой мы прошли к дровяннику. Там у запертой двери стояли кубанцы. Лохматые папахи, большие и теплые бурки на плечах, шашки наголо.
Мы подошли ближе.
-Что пленный? - спросил строго подполковник Волховской.
-Молился, ваше высокоблагородие. Псалом пел, - сказал один казак.
-Какой псалом?
-А вот знаете: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей...»?
-Знаю. Открой, казак!
Бородач выполнил приказание. Дощатая дверь отворена. Мы входим в низкий дровянник-арестантскую. Игнатьев, услышав шум, поднялся. Рубаха навыпуск, полушубок сползает с плеча. Семилинейкой освещено его небритое лицо. На нем усталость, страх, боль. И смирение...
Все остановились.
-Мне караульный сказал, что ты молился тут, - первый нарушил молчание Василий Сергеевич.
Игнатьев молчал. В глазах тоска. Красный, да еще коммунист, да еще с мандатом какого-то Аронштама - и перед Белыми офицерами!
-Что ж, Леонтий, в Рождеством Христовым тебя!
-Спасибо, кха... - перехватило голос у пленного, кашлянул, докончив: -... ваше высокоблагородие! И вас с пресветлым праздником.
Недоумение у нас росло. Как мы можем выполнить приказ после таких слов. Православный он, этот Игнатьев! Дурак, но наш ведь, русский! Не матрос ощерившийся, оскотинившийся. Не латыш, которому золотыми монетами платят за сожженные хутора. Не интернациональная сволочь в кожане... Как же нам его теперь расстреливать?
Мы замерли. И пленный будто не дышал.
-Таких, как ты, Леонтий, мы казним. Всегда. - Снова негромко заговорил подполковник Волховской. - Но сегодня Рождество. Господь в этот день пришел к нам, милость Свою оказать, покаянию и милосердию научить. Поэтому я тебя отпускаю. Иди, брат, на все четыре стороны.
Повернулся ко мне:
-Иван Аристархович, завтра выдай ему пропуск, чтобы через наши и казачьи заставы свободно шел.
Забелин позади аж крякнул:
-Ай, да Василь Сергеич!
Пленный отшатнулся. Лицо все искривилось. Вдруг из глаз слезы - так и брызнули:
-Ваш-ш... высок-к... Ваш... покорнейше благодарю...
-Не меня, Бога нашего благодари, Леонтий. Ему ты своим спасением обязан... Ему, слышишь?..
И резко повернувшись, заковылял на своей палочке из дровянника. Мы за ним. Забелин своим кубанцам приказ дает:
-Пленный освобожден, караул снят. Идите, братцы, пославьте нашего Господа.
Казаки переглянулись. Шашки в ножны втолкнули.
-Дак, что ж, мы пойдем, господин есаул?
-Дак идите же, сказал вам!
Ой да попили мы в эту ночку! Хозяин к той четверти выставил еще три бутылки настоящей водки, старой, царской, с гербами. Да вина удельного, пенистого. Василий Сергеевич свою меру преисполнил с верхом и пальцем грозил старику: «Это где ж такое видано, после дрянной самогонки гербовую водочку выставлять?» Хитрован только головой тряс да в бороде скреб, глазки свои щуря. А хозяюшка его все новые угощения выставляла, солонину с хреном, пироги с картошкой, да капусткой, да морквой, а под конец, когда мы и это все подъели, то пожарила наускорках огромную сковороду яишни с салом, полста яиц разбила.
Под яишню винцо еще легче пошло. И пели мы песни с есаулом Забелиным. Оказался он большой любитель и знаток старинных казачьих песен. И курили, выйдя на свежий воздух, в ночь. А потом пили еще чай с медом гречишным. Уснули уже под утро, кто где.
На следующий день вышел я на крыльцо. Ясное и морозное позднее утро было. Солнышко над степью стояло высоко. Если б не ветер, наверное, пригревало бы. Но ветер с гор дул пронзительно холодный. Смотрю, бывший пленный, Игнатьев с какой-то женщиной маячит. На женщине потертый бурнус, потрепанная шерстяная юбка, грубые чоботы на ногах.
-За пропуском пришел? Сейчас выдам.
-Нет, ваше благородие, не за пропуском, - отвечает Игнатьев. - Разрешите у вас остаться.
-Как у нас?
-Так точно. В вашем полку... Неправдой жил, господин штабс-капитан, неправде служил... Дозвольте доказать... По чести служить буду... А Вера, она сестрой милосердия... или кашеваркой... да хоть бинты и рубахи стирать... она все может...
И оба смотрят на меня, будто я им свет.
А я что? Я всего лишь штабс-капитан, на нынешний день командир третьей роты, крепко повыбитой в последних боях. Не мне решать такие вопросы. Есть у меня непосредственное высшее начальство.
Доложил подполковнику Волховскому. Так и так, Василий Сергеевич, а только вчерашний пленный не хочет уходить, просится в наш батальон. Вместе с женой просятся.
Василий Сергеевич потер свой высокий лоб, взъерошил бобрик. Тоже после празднества не отошел еще. Хозяйка тут ему ковшичек пива поднесла:
-Попей-ка, батюшка. Оно и ослобонит!
Приложился Василий Сергеевич, утер усы ладонью.
-Что тут с ним поделать? В роты не могу пустить: господа офицеры и юнкера прознают - может выйти скверная история...
Задумался подполковник. Потом сказал:
-Вот что, Иван Аристархович, возьми мою бричку, поезжайте к Соловьеву, в артиллерийский парк... Там ему ездовые нужны... Если примет, так сему и быть...
С ним мы бились под Орлом, с ним отступали к Таврии. Отбивались от красной Первой Конной. Громили Махно и Жлобу. За умелые и героические действия под Грюнвальдом, немецкой колонией, Леонтий был награжден. Произведен в унтер-офицеры. Стал командовать пулеметной командой. В самых отчаянных и безвыходных ситуациях вдруг, как из-под земли выкатывались его телеги и шарабаны с пулеметами.
-Во-время, Леонтий, ах, как ты во-время! - хвалил потом его полковник Волховской, произведенный в новый чин за Льгов. - Благодарю за службу!
-Рад стараться, ваше высокоблагородие!
Потом меня свалил тиф. Пытался держаться, но после трех дней боев последние силы оставили меня. Все вокруг кружилось, голоса незнакомые чудились. Как во сне видел я Василия Сергеевича: пуля пропорола ему бедро. Как во сне слышал его будничный, точно ничего не случилось, голос: «Что ж, семнадцатая дырка...»
Унтер-офицер Игнатьев подхватил нашего славного полковника (он по-прежнему командовал батальоном и по-прежнему батальон был неполный, слабого состава, но живучий и неудержимый), и погнал на своем шарабане прочь, в тыл.
Не помню, чем закончился тот бой. Но кажется, отбились. Потому что я остался жив. Меня вывезли в Мелитополь. Там я отлеживался около месяца. Потом просто отъедался и отлеживался в Джанкое. На фронт не торопился. Там по-прежнему была смерть. Если честно, то я играл труса. Не был готов к тяжелейшим переходам, к атакам, к изматывающей усталости, к бессонным ночам, к бивакам под проливным дождем, к дневкам под палящим солнцем. Там бывает с каждым.
Только летом 1920-го я набрался сил и снова оказался в нашей дивизии, в очередной раз переформированной. Однако полковник Волховской по-прежнему командовал батальоном. Не понимаю, почему его держали в батальонных. Он давно перерос даже полк. Ему должно было бригаду или дивизию водить. Когда я спросил его о Леонтии, он сказал, что унтер-офицер Игнатьев был ранен под Асканией Новой. Отправлен в тыл.
Потом был переход батальона в Крым. Был Перекоп. Было отступление к Севастополю. Погрузка на французский крейсер. Галлиполи, Турция. Белград, Югославия.
Много лет спустя, в Париже, просматривая газету, я наткнулся на объявление «Цех Игнатьева Л.П. Лучшая мебель. Классический стиль. Перетяжка старой мебели. Пошив чехлов. Звонить по тел. в Медоне...»
Я поехал в Медон. Конечно, это был он, Леонтий, постаревший, погрузневший. Меня узнал сразу же. Мы обнялись. У него потекли слезы по рыхлым щекам. Как назло и у меня тоже, кажется, ресница загнулась, слезу выбила. Стояли мы и трясли друг друга за плечи. И сказать ничего не могли. Потом он дал распоряжения своим рабочим. Закрыл конторку.
-Иван Аристархович, такой день да не отметить?
Мы пошли в кафе на углу. Там просидели до самого вечера. Бередили душу воспоминаниями о России, помянули полковника, который умер в Белграде за пять лет до того.
-Он до последнего дня тосковал по сыну, - сказал я.
-Я знаю, - ответил Леонтий
Н. Н. Смоленцев-Соболь. Рассказы И. А. Бабкина и другие белогвардейские рассказы.©
Рассказ перепечатан с сайта Н. Н. Смоленцева-Соболя
ЗА ТЕЛЕФОНАМИ
Рассказы Штабс-капитана Бабкина
Очень интересовался капитан Анастасиади большевицкой агитацией. В какое село или городок ни войдем, он сразу по разбитым красным или махновским штабным избам: ну-ка, ну-ка, что ж они про нас примерно пишут? Наберет листовок махновских да газет советских, уйдет в закут, там при cвете коптилки или керосинки читает от начала до конца, даже выписки делает.
Наши офицеры, из тех, что в батальоне с 1918 года, стали проявлять признаки беспокойства.
- Иван Аристархович, собирает наш Язон разную вредность... - темнел лицом штабс-капитан Лунин.
- Я поговорю с Анастасиади.
- Не было бы худа! Опять ж Лепехин у него повсеместно рядом. Да и молодые в рот смотрят...
Огромный Лепехин и впрямь от капитана Анастасиади ни на шаг. Тот на позицию, Лепехин на позицию, тот в разведку, Лепехиставить, ни больше, ни меньше, а «Бориса Годунова», Лепехин: «Я народом буду!». Только что на кушетке рядом с Машенькой, любимой женой нашего Язона, не при кто ее на высоком шарабане с лаковым кузовом возит? Конечно, унтер Лепехин.
Попал Иван Лепехин к нам из мобилизованных красноармейцев, а до войны и всего этого безобразия 17-го года помогал отцу. У отца его была своя колясочная мастерская. Там Лепехин-младший и подвизался, особенно по кузовному делу. В Большую войну оказался в железнодорожном ремонтном батальоне. Всю войну, почитай, как он делился позже, рельсы-шпалы таскал, лопатой махал, гайки крутил да кашу с мясом лопал.
Надо сказать, что помимо всего унтер-офицер Лепехин силы был неимоверной. Небось, повстречайся с самим Поддубным, и того бы повалил.
Про дубок, вырванный с корнем из земли, я уже где-то рассказывал. Как перепил Лепехин лучших выпивох «государя всея Украины» - тоже. А пушку трехдюймовую одной рукой за станину и развернуть - когда это едва четыре человека могут сделать? А подкову рвать на части? А медные пятаки ломать в пальцах? А на закорках нести раненого поручика Заболоцкого чуть не восемь верст, и все бодрым походным шагом? С двумя винтовками, своей и поручика. Ни на миг не присел, дух на марше переводил. Я же сам потом, по рапорту капитана Анастасиади, писал о представлении Лепехина к награде.
***
...В июне месяце выдвинулись мы под Александровск, что на Днепре. Метался там красный корпус Жлобы, что та мышь в трубе. Наше командование нами заперло ее, пока силы стягивало. Схлестнулись мы со жлобинскими конниками. Разгромили три красных эскадрона. И отряд интернационалистов с балтийскими моряками впридачу.
Не забуду нашего полковника Волховского. Бог войны во всей красе! Козырек по самые глаза. Всегда так носил фуражку. Из-под козырька в трубу смотрит, усы топорщатся. Глаз от трубы отнимет, взглянет на нас - сталь! Воля победителя! Мы в струнку, готовы любой приказ исполнить.
- Иван Аристархович, два пулемета переместил на левый фланг?
- Сейчас будет сделано, господин полковник.
По моему мнению, пулеметы бы в центре оставить, да сюда же два наших орудия подтянуть. Но не перечу и не спрашиваю, почему да для чего. Значит, видит он бой так. Посылаю ординарца с приказом. Сам к Василию Сергеевичу: не будет ли других распоряжений?
Он из-под козырька наблюдает за противником. Ни намека, скажем, на сомнение или, допустим, какую-то неуверенность. Каждый новый приказ ломает врагу планы, лишает инициативы.
- Сообщи Крестовскому, чтобы увел сотню в обход деревни. Надо отрезать пехоту от их обозов.
- Слушаюсь.
Тут только начинаю догадываться о замысле нашего командира. Экой хитрой, как сказал бы Тихон, мой дядька воспитательный и сердечный друг моего отца. Военное чутье у полковника Волховского - куда там Наполеону или скажем, Фридриху Великому! Поди, сам Александр Васильевич, князь Суворов, граф Рымникский, его в компанию взял бы. И не пожалел бы!
Неуловимо маневрировал Василий Сергеевич батареями и пулеметными командами. Офицерские роты и башибузуки Крестовского постоянно либо на марше, либо в наступлении. Как ударят, так пух и перья от красных летят. С таким командиром нам все ни по чем, подавай нам дивизию, подавай две - разнесем по щепкам.
Обоз за нами собачьим хвостом: туда-сюда, там уж полковник Саввич управлялся, вовремя и кашеварку подгонит, вовремя и патронные двуколки прискачут, и раненых как раз в тыл отправит, тяжелых - в санитарный поезд пристроит.
Конечно, не сам батальон надавил красных клопов полные жмени. Конница генерала Барбовича тоже помогала. Сами измученные, на измученных же конях, но неожиданно выскочат, внесут сумятицу у красных, нам все легче.
Ко всему, наши бронепоезда в самые решающие моменты выползали, своими жерлами как начнут ахать по интернационалу, по всем этим латышам, китайцам да эстонцам с татарами, так и разбегается интернационал, кто куда.
Но последнее и самое наиважнейшее слово все равно говорили офицерские цепи. Поднимемся и упорным шагом в атаку. Выбиваем противника с позиций. В контр-атаки бросаемся. Берем в клещи полковые штабы, артбатареи. Лавой налетят красные - разбивается лава об офицерские ряды.
Да вот незадача, в последней схватке под хутором Дольным вышли из строя оба телефона. К тому же телефонные провода оказались непригодными. Красных мы там набили страсть сколько. Одних коней потом ловили два дня. Этих двести с лишком лошадей потом меняли с кавалеристами генерала Барбовича. По обоюдному согласию и ко всеобщему удовлетворению. Они нам - подводы с трехдюймовыми снарядами, мы им - замечательных ахалтекинцев да орловских рысаков, да голштинцев, да черниговских битюгов.
Все это, как говорится, присказка. Для описания, в каких обстоятельствах произошли последующие события.
***
Потому как без телефонов мы остались что те слепцы со Псалтырью: книга есть, а не почитаешь. Пальцами води не води, ничего не складывается. Тогда на кой ляд нам книга сама? Всенепременнейше нужны нам телефоны. До Александровска шестьдесят верст, здорово мы погнали красноперых. До ближайшей станции - всего тридцать.
Полковник Волховской вызывает:
- Пошли, Иван Аристархович, кого-нибудь на станцию. Обещали туда подвезти на дрезине или проходящим эшелоном пять-десять катушек да три новых телефона.
- Слушаюсь, Василий Сергеевич.
Унтер-офицер Лепехин, на его беду, как раз мимо в шарабане пылил. Том самом, на котором он же Машеньку Константинос привозил-отвозил. Шарабан хорош, рессоры мягкие, дверцы с ручками никелированными, кожаный верх у шарабана гармошкой открывается и закрывается. Вместе с ним капитан Анастасиади, прикатил на доклад никак.
- Леонид, - обратился я. - Возьмите с собой стрелка, отправляйтесь на станцию. Там получите телефонные катушки и три телефона. Если прихватите еще что-нибудь, все в дело пойдет. Глицерин для орудий нужен, ручные бомбы и запалы не помешают. Одним словом, действуйте по условиям.
Открыл было рот капитан Анастасиади, что, мол, бой-то выигран, и надо бы ему к Машеньке своей незабвенной, поди, места себе не находит, трепещет за милого, как он, что он, не ранен ли... Вместо того - приказ. За треклятыми телефонами...
С другой стороны, мало ли что удастся прихватить на станции. Там, бывает, красные столько добра грабленного побросают, диву даешься: и куда им все это? Захватили однажды мы с бою тыловой эшелон красного полка, а в эшелоне два вагона полные бальных платьев да маскерадных принадлежностей, да мебели красного и сандалового дерева. Уж кого попотрошили гады большевицкие, ума не приложу. И того меньше - к чему им эти платья были?
Одним словом, не иначе, как воспоминание о бальных платьях заставило капитана поддернуть ладонь к виску:
- Слушаюсь, господин капитан! Позвольте только после командировки сразу в тыл наш убыть.
- Привезешь телефоны - и убывай, Леонид.
***
Казалось бы, недалека дорога в тридцать верст. Однако это если знаешь, куда ехать и когда сворачивать. Унтер-офицер Лепехин и капитан Анастасиади взяли было с собой местного провожатого, хуторского. Только при первой возможности тот сбежал. Верст через двенадцать пробурчал, что ему по нужде приспичило, сполз с козел, зашел за кусты, спустился в лощинку, только его и видели.
Ждали-ждали капитан с унтером мужичка - нет его. Сами пошли глянуть, чего это он притих. Тогда и обнаружили, что лощинка тянется изгибом между косогорами, а потом заросшим оврагом в речку убегает. Видать, по весне талыми водами подмывается овраг. Вдоль речки камыши в два человеческих роста. В них конному укрыться - и с аэроплана не увидишь.
- Экий паразит! - ругнулся Лепехин. - Похоже, за красных он, может, даже тайный лазутчик был.
-Полпути позади, Иван, - ответил Анастасиади .- Осталось всего столько же.
Поозирались, пооглядывались, решили, что быть по сему. Как-нибудь доберутся до станции. В конце концов, не в чащобе же брошены. Да и приметный ориентир - хутор Дольный ровно на полпути у них должен объявиться.
Еще раз всмотрелись в степь. Направо плоский косогор с седыми ковылями, ветер запах чабреца несет, налево такой же косогор да кусты вдоль дороги. Вдалеке поля с колосящейся пшеницей. Дальше не то лесок, не то рощица. На пять-семь верст вокруг все видно, как тут потеряться?
Только двинулись дальше - остановка. Дорога двоится. Направо тянется по ковылям да полынным плешинам, налево - вроде бы к жилью ближе. Язон Колхидский командует: бери влево. Поехали влево. Солнышко вправо переместилось. Облачка на бирюзовом небушке - девичьими сновидениями. Капитан Анастасиади мелодийку из оперетки насвистывает, никак о Машеньке своей замечтался. Через полчаса увидели, что шлях из двухколейного становится тропой и описывает эта тропа широкую петлю. К лугам идет она, вдоль той же извилистой речки.
- На покосы едем, господин капитан, - заметил Лепехин.
- А косы-то забыли, - в тон ему хмыкнул Анастасиади. - Да и вопросы возникают, Иван: умеешь ли ты, кузовных дел мастер, например, управляться с литовкой. Это раз! Послали ли нас за сеном, али за чем другим? Это два! Наконец, как нам, двум болванам, отсюда выбраться? Это три и самое главное...
Развернули шарабан, покатили назад. Коренник тянет, как то и должно, а пристяжная над ними пофыркивает, ишь, недотепы! Ей-то что, ей только ноги переставлять. Трюх да трюх, что вперед, что назад. Хвостом помахивай да вожжей прислушивайся. Неожиданно сбоку: Бум! Бум! Бум! Артиллерийская канонада. Сотрясание воздусей, однако.
- Сдается мне, Иван, что имеем мы в наличии бой, - сказал Анастасиади. - Если учесть, что батальон наш примерно в той стороне - он ткнул рукой на восток, - то либо это красные бьют неведомых нам махновцев, либо наши, но неизвестно, какой дивизии или полка, бьют красных.
Летом 1920 года как-то вышло, что мы замирились с махновцами. Точнее, дала Москва своим советским войскам и карателям приказ извести повстанцев. Заодно пожечь хутора и каленым железом повырезать села, которые неугомонного батьку поддерживали. В таком положении «вильным козаченькам» ничего не оставалось, как искать нашего расположения, про разбой свой позабыть.
- Что думаешь, Лепехин, не со станции ли данная катавасия?
- Может, и от станции, - ответил тот.
- М-да-с, сгинуть нам надо отсюда, - подумав, сказал Анастасиади. - Черт с ними, с катушками и телефонами. Мотай назад, в батальон...
Стали заворачивать лошадок. Пришлось и вовсе с дороги сойти, потому как начала она опять загибаться туда, где удары взрывов и даже отдельные пулеметные трели раздавались. Какое-то время ползли бездорожьем, между курганов и бескрайних полей. Кое-где виднелись сторожки, видать для пригляду. Однако ни в одной не было ни души. Ни спросить, ни попрощаться.
Через часа полтора выехали на хутор. Хутор жалкий, пяток мазанок, скотный двор пустой, две козы на привязи мотаются. Треснутая колода перед ними, в колоде воды немного, да головастики трепыхаются. Еще тощий петух роется в куче навоза. Ветром дверь щербатую мотает, а населения поначалу не нашли. Только оглядевшись-присмотревшись, вдруг обнаружили бабку. Ей сто лет в Николин день, в Купальну ночь. Сидит возле мазанки, на ногах овечьи катанки, веревочкой подвязаны, на тщедушных плечиках овечья же свитка, седые космочки из-под истлевшего платка-угольника топорщатся.
- Старая, как на хутор Дольный проехать? - спросил Лепехин.
- Ась? Шо ты шукаешь, солдатик? - прошепелявила, выставляя единственный желтый зуб.
- На Дольный как нам проехать?
- В Раздольну?
- На Дольный, чертова карга.
- Ихайте прямо... - прошамкала старуха. - Прямо ихайте!
И весь разговор.
Тронулись дальше. А дорога через версты полторы опять раздвоилась. Правда, канонада стихла, что привело капитана Анастасиади в отрадное расположение духа. Однако тут солнышко начало западать. Оно, конечно, денечки в летнее время долгонькие, но и ночи не белые, не то что в стольном граде Санкт-Петербурге. Настелется черным покровом, особенно коли без месяца, своих сапог не углядишь.
Скоро завиднелось впереди - нет, не хутор - небольшое сельцо. Поля, поля, огороды и бакчи. В купах вишенников хаты. Колоколенка впереди, в гаснущем небе темнеет шпилочкой.
- А ну как бандиты там? Или, не дай Бог, красные? - встревожился Лепехин.
- Сами за красных сойдем, - сказал Анастасиади уверенно.
И то верно. Наши разведчики, что охотники Крестовского, что ползуны-пехота, погон не носили. Строевые роты это одно. В них стрелкам полагается быть по всей форме и определению. Чтобы погоны со звездочками, чтобы ремни, патронные сумки, фуражки с кокардами. Разведка же себя должна была беречь - не до парадов.
Да и был у капитана Анастасиади уже опыт - о его путешествии по красному тылу я уже рассказывал. Это, я вам скажу, не за руном в Колхиду шлепать.
Удивила их обоих тишина на селе. Подъехали сторожко, вглядываясь до боли в глазах. Молчание, что в скиту гробовом. И огоньков в окошках не видать, хотя сумерки уже густели. Даже собаки не брехали. Что за чудеса?
Когда же вкатили на главную улицу, лошадки вдруг сами встали: прямо перед ними колодец с журавлем, на журавле повешенный висит.
- Свят наш Бог! - перекрестился Лепехин.
Капитан сошел с шарабана. Приблизился к повешенному. Это был мужчина лет сорока, в длинных козацких усах, с русым чубом. Голые ступни книзу вытянуты. Будто все пытался до земли достать и смертную муку избежать. Штанины вокруг колен под ветром болтаются.
Что-то толкнуло - посмотрел капитан дальше по улице. На воротах женщина висит. Юбки от ветерка колышутся. Рядом дохлая корова, живот раздут. А еще дальше сразу двое прямо в придорожной пыли. Мужчины. Белые рубахи рассечены и кровью измазаны. Неподалку собака валяется.
Вернулся Анастасиади к шарабану.
- Так что, Иван, в село это мы въезжать не станем. Давай-ка околицей, да побыстрей отсюда.
Лепехину дважды повторять не надо. Хлестнул коренника да пристяжную, да еще, да опять пристяжную по крупу. Побежали они дробко да испуганно. Вроде бы сами все поняли.
Ночевали в чистом поле. Лошадок распрягли, ноги им спутали, пустили попастись, сами в шарабан по очередочке.
- Такое дело, Иван, - распорядился Язон наш Колхидский. - Подустал я, так ты посиди, смотри - не спи, не то краснюки нас возьмут. Я подремлю, потом тебя сменю...
Два часа унтер ночь слушает, рукой винтовку ласкает. Вдалеке лягушки трели закатывают, никак брачный сезон у них, а над ухом - комары танго пляшут. Усни-ка тут. Да еще предупреждение капитана - что делают красные с захваченными в плен, мы не рассказываем друг другу, но знаем на всю жизнь.
Два следующих часа капитан бодрствует, все честь по чести.
Потом опять Лепехин. Позевывая, начинает жестянку ножом резать, мясо тем же ножом подцепляет, потом чавкает, да так смачно, что чавканье его в ушах у капитана стоит. Ворочается Анастасиади с бока на бок, шарабан покряхтывает от его ворочания, а сна нет как нет. Комары вроде поутихли, на небе звезды высыпали, яркие, чистые, приветливые новороссийские звезды. Лишь смачное чавканье унтера всю природу портит.
Не успел дремотой охватиться, как Лепехин окликает.
- Что, ваше благородие? Айда-ко, пора двигать дальше.
***
Едва рассвело, оба уже трясутся в шарабане. Удивительно, и дорога сразу нашлась, и вроде как правильно поехали. О виденном в сельце не очень рассуждали. Жутко было. Хотя сразу порешили, что наши так не могли.
- Какие-нибудь чекисты-особисты, - только и сказал Лепехин.
Напрасно он, однако, произнес это слово. Есть такие слова, их вслух говорить нельзя, так учил меня Тихон. Промолви имя лешего в лесу, тут он и выпрыгнул позади тебя. Держись теперь!
Едва упомянул унтер эту нечисть, как выехали они к... станции. К той самой, куда направлялись. Только никакой дрезины там, и никакого эшелона. Зато увидели нескольких обывателей. Дюжину подвод. При них... красные армейцы, ездовые да конюха. Да два кавалериста у постройки, сидят, что-то из котелка по очередочке попивают. Их кони рядом, карабины у седел.
Один заметил наших путешественников, поднялся, закричал:
- Кто такие?
- А вы кто? - зычно ему в ответ Анастасиади.
Хотя что тут запрашивать? На фурагах у кавалеристов красные звезды. Непонятно, что ль? Ясно, что никаких белых на станции нет.
Тут же ознакомились с обстановкой: в станционной пристройке размещен красный лечпункт. События стали принимать прямо-таки гоголевские очертания. Потому что лечпункт этот оказался принадлежавшим особому карательному отряду имени тов. Сунь-Те. Сам отряд выжег и разорил все в округе и ушел дальше.
Однако в расположение лечпункта, по какой-то причине, вернулся командир карателей. Это был рыжий небритый детина в кожаном жакете, в кожаных штанах, с красным опухшим носом кокаиниста. Вышел он на крылечко, ладонь к глазам приложил. Что-то в его накокаиненных мозгах просвербило. Опять же лсколько как бы с прожидью, нос выдающийся, щетина сизая, ни дать ни взять местечковый часовщик пошел в поход за властью. Лепехин с виду, напротив, простоват, ручищи огромные, вроде как пролетарий из Сормова или Мотовилихи.
- Вы из политотдела? - сразу запросил детина.
Унтер покосился на подводы и солдат при них, потом на трех заседланных лошадей. Видно, краском подъехал недавно, но тоже успел и выпить, и нюхнуть. Потому что вид у него был совершенно расслабленный и небоевой.
- Да. Мы из политотдела. Вот мой мандат, - ответил Анастасиади и начал было лезть рукой за пазуху, где у него браунинг спрятан.
- Да-да, - отмахнулся красноносый детина. - Мы вас ждали еще вчера! Добро, что вы сразу на лазарет подъехали. Сволочи эти махновцы! Вздумали стрелять по нам, особотряду товарища Сунь-Те.
- Дали им перчику?
- Сотни две ухлопали. Да пособников ихних еще... наглядно - на вешалку!
Анастасиади посмотрел на Лепехина. Унтер глаза отвел.
- Что ж, это по-пролетарски, товарищи! - сказал, как ни в чем ни бывало, наш Язон Колхидский.
Увидев, что их командир ведет беседу со вновь прибывшими, красные армейцы разбрелись. Конюха продолжили воду тягать из колодца да лошадей поить. Санитары тоже чем-то занялись. Кавалеристы вернулись к своему котелку, хотя все ж искоса поглядывая.
Лепехин точно прилип к облучку шарабана. Анастасиади стал быстро обдумывать, что же делать. Тут уж не до телефонов с катушками и не до с глицерина с бальными платьями.
Но пока он обдумывал, детина-кокаинист сам предложил выход.
- Так что указания командования по ликвидации белых и зеленых банд на данный период успешно выполнены. Однако вы, наверное, хотите побеседовать с личным составом?
- М-м... Аккурат за этим, товарищ, мы сюда и ехали?
- Мой основной отряд ушел за пятнадцать верст. Здесь оставлены бойцы, получившие ранения и прочие контузии. Вы можете рассказать им о положении на фронтах и в тылу, а затем...
- Почему же нет? - ответил Анастасиади и повернулся к Лепехину: - Товарищ отделенный, твое место у брички.
- Затем мы передохнем. И поедем к отряду, - развивал свои планы красноносый. - Что скажете?
- Скажу, что это подходяще, - с пролетарской определенностью уверил Анастасиади.
Вдвоем они направились к бараку. Барак был дощатый, как и все на свете бараки той поры. Возле него в самых живописных позах расположились несколько легко раненных. Две коротконогие фельдшерицы, по-утиному переваливаясь, обихаживали их. Обе носатые, обе стриженные в горшок, обе задастые, я те скажу.
- Белые вчера со станции утекли, - делился красноносый стратегическими данными. - Хвосты мы им, конечно, понадрали. Однако два эшелона ускользнуло. Махновцы их прикрывали. Коммунистический полк имени товарища Свердлова махне черносотенной дал жару да отправился дальше. А мои живодеры опосля погуляли по хуторам.
- Мдя-я-я, м-м-м... - неопределенно промычал Анастасиади.
На крыльцо вышел начальник лечебного пункта. Это был интеллигентного вида человек, в пенсне, с выражением брезгливости и усталости на лице. Он сообщил краскому, что обход сделан, что он будет у себя.
- У себя это где? - глумливо переспросил краском.
- В выделенной мне докторской хате, - сказал начальник лечпункта.
И ушел.
- Нужен пока этот гад мне, - сказал краском в спину доктору. - Потому и терплю. А не то приказал бы скальпировать, как индейца. Ничего, еще потерпим. Пока давай-ка до наших товарищей...
***
Раненых особистов было человек двадцать. Значит, отбивались-таки махновцы нешуточно. Выделялись среди особистов два кучерявых и крючконосых еврея да три косоглазых китайца. Китайцы лежали на собранных из досок топчанах, покрытых тряпьем, и уже наладились играть в кости. Евреи трагически хныкали, но при виде командира ужали рты в курью жопку.
- Это кто с тобой, Зяма?
- Это товарищ из политотдела. Начинай, комиссар!
Леонид Анастасиади вышел в середину большой комнаты, куда их всех собрали, расставил ноги «по-комиссарски», расправил плечи, выкатил грудь бочкой и заговорил гулким голосом:
- Товарищи! Мировые силы черной реакции спят и во снах видят, как бы им реставрировать царский режим и подвергнуть рабочий класс и трудовое крестьянство еще большей эксплуатации. Гидра контрреволюции, поддержанная Антантой, поднимает свои неисчислимые головы...
Он говорил не меньше получаса. Выступал со знанием дела. Ловко вворачивал чисто большевицкие словечки. Уеком да наркомпрос, политотдел да пролетарский фактор, когти империализма у собак мировой буржуазии. Нет, не зря вычитывал листовки да брошюры наш капитан, бывший столичный бон-виван и гонщик на автомобиле.
- Эк чешет! - похваливал его какой-то особист с рукой на перевязи. - Газету читать не надо...
Это был блестящий монолог великого артиста. Перед ним Гамлет со своими сомнениями «быть-не быть» померк бы. Леонид удачно разделался с Антантой, которая подкармливает собак мировой буржуазии. Прошелся по белым генералам, в том числе по «черному барону». Выразил уверенность в силе пролетарского фактора для победы революции. Пригрозил, что политотдел не только черносотенной гидре башки поотрывает, но и когти империализма ей спилит.
Краском, даром что нанюханный, расчувствовался. У него даже под носом капля набрякла. Он ее втягивал, втягивал резким вдыханием, но она все тянулась и повисала. Наконец, краском резко вытер ее кожаным рукавом. Размазав, как полагается, во всю длину кожи.
- Верно выступает товарищ! - объявил он.
Несколько человек хлопнули в ладоши. Один постучал лубковой перевязью по столешнице. Еще какой-то раненый, голова полностью замотана бинтом, один рот щелью оставлен да полглаза выкатывается, захрипел:
- Мы энтих сук, дармоедов, в море потопим!
Потом последовали вопросы и ответы.
- А вы, товарищ, из Москвы будете?
- Третьего дня оттуда. Прислали нас на поддержку боевого духа и сознательной пролетарской дисциплины, - глазом не моргнув, отвечал капитан Анастасиади.
- Когда мы победим?
- Когда последний враг будет уничтожен, - строго ответил Анастасиади.
- А скоро ли наступит мировая революция?
- Наши вожди не покладают рук над развитием данного момента.
- Товарищ комиссар, а правду говорят, что в Питере людоедство постигло?
Леонид Анастасиади не ожидал такого вопроса.
- Товарищ, - начал он издалека. - Вожди мирового пролетариата, товарищи Ленин, Троцкий, Склянский и Луначарский учат нас, что человек человеку друг, товарищ и брат, как запечатлено на пламенных знаменах Парижской Коммуны. За подобные разговоры можно к стенке встать.
- Нет, это я к тому, что буржуев надо голодом уморить до того, чтобы они в сам-деле жрали друг дружку...
- Точно! Неча с ними церемониться.
- А еще лучше можно их всех отловить да послать на рудники, - мечтательно вставил один из евреев. - Как они на каторгу заключали наших товарищей, так и мы их должны.
- Возни с ними, - ответил мордатый особист с перебинтованной ногой. - Вешать надо. Контрик? Петлю на шею. Семья контрика? Всех в колодец. И гранату туда...
Загомонили особисты, боевой дух возбуждая друг в друге. Даже китайцы, выблескивая узкими глазками, стали что-то лопотать...
***
Полит-беседа была закончена. Анастасиади дал знак их командиру. Они оставили раненых, вышли в коридор. Коридор изгибался углом. На углу стояла большая вонючая бадья с испражнениями и нечистотами. Прошли в другое крыло барака.
- Уважаю! - приобнимал краском капитана. - Мы - кто? Рядовые исполнители директив наших вождей. Вот я - Зяма Гиршман, сын пролетария из Одессы...
Он толкнул дверь внутрь.
- Здесь, мы можем отдохнуть. Потому что после революционной борьбы и боев отдых нужен завсегда...
Это была большая замусоренная комната. Оконца в комнате были маленькие, стекла треснутые. В их мутном свете капитан Анастасиади различил щепки, клочки сена, какие-то тряпки, бутылки, соломенный тюфяк, обглоданные куриные кости повсюду. Широкий топчан посреди комнаты был застелен немытыми простынями. По углам простыней были заметны чьи-то вышитые вензеля.
Мысль Гиршмана в это время ушла куда-то в сторону. Он покружился по комнате, натыкаясь на табурет, на чей-то брошенный сапог, на поломанную точеную этажерку, на пустые бутылки из-под пива. Так как пива больше не осталось, он решил уделить из своих запасов кокаина.
- Нюхни, комиссар, ты заслужил. Как говорится, эх, яблочко, да на тарелочке...
Надо знать нашего Язона Колхидского. Он принять-то бело-серый порошок принял. Да только не нюхнул, а... чихнул в него. Порошок взвихрился легкой пудрой и исчез.
Зяма озлобился.
- Что это ты, комиссар, революционное средство для счастья тратишь? Эх, неумека... Смотри, как надо!
Несколько раз он показал за образец. Заставил все-таки нюхнуть Анастасиади. Потом нанюхавшись, вдруг совсем ослабел, уселся на топчан, хлопая красными бессмысленными глазами.
- А еще я скажу тебе, товарищ...
Анастасиади оглянулся и зачем-то взял пустую бутылку из-под портера, темную, толстого стекла. Бутылку он сунул в карман. Спросил:
- Что?
- Еще я скажу, товарищ... Что н-наши красные орлы... нет, не орлы... они... о чем бишь я хотел тебе доложить?..
Он уже намеревался повалиться на бок, но капитан подхватил его.
- Не спать, Гиршман.
- Куда ты... куда... тащишь?
В самом деле, куда? Анастасиади быстро сообразил.
- Сейчас... сейчас, дорогой товарищ!
С этими словами он вытащил ничего не понимающего Зяму Гиршмана в коридор. Здесь была полутьма. На том конце барака светилось небольшое окошко. Но оно выходило на север, и теперь тихо угасало. Капитан протащил краскома вперед. Тот стал упираться, что-то бормотать. Тогда Анастасиади изо всех сил ударил бутылкой его по голове. Бутылка разлетелась на мелкие кусочки, Гиршман закатил глаза и стал царапаться. Анастасиади тут же окунул его в бадью с испражнениями.
Зяма Гиршман забился. Капитан навалился всем телом, но Зяма Гиршман, видать, догадался, что с ним произойдет после этого. Он стал подниматься. И неизвестно, чем бы все закончилось, однако вдруг почувствовал капитан Анастасиади, что тяжести у него прибавилось. Да еще как! Почитай, вшестеро увеличился вес. Поглядел - а это Лепехин, в нарушение его командирского распоряжения, оставил бричку и оказался рядом, в коридоре.
- Не пужайтесь, ваш-благородие! Мы эту собаку докончим. Глотай, гад, ноздрями!
Они подождали, пока особист обмякнет. Наконец, краском затих, пустив последний пузырь через вонючую массу.
Только теперь действие кокаина превозмогло, и Анастасиади засмеялся.
- А приказ тебе, Иван, был какой? С брички не сходить. Давай назад, жди меня.
Так, смеясь, он снял с пояса Зямы ручную бомбу. Посмотрел на бомбу, взвесив ее в ладони да прошел по коридору к раненым карателям.
Они, по-видимому, обсуждали его выступление. Никак произвело на них оно неизгладимое впечатление. Скучились возле двух лежачих. Удивленно повернули головы, когда капитан толкнул дверь.
- А, това...
- Что, красные палачи? Отдыхаете? - смеясь, обратился к ним Анастасиади. - Сообщаю, что ваш командир утонул в дерьме. Это - вам от него подарок...
Ручная бомба рванула особенно жестоко. Так что весь барак словно бы встал на дыбы. Капитан уже бежал к выходу, на ходу паля из браунинга по красным армейцам да пиная под толстый зад одну из фельдшериц:
- Пшла!
Унтер Лепехин в это время оказался возле двух пьяных кавалеристов. Не мешкая, он взял их за шкирки и так сдвинул лбами, что череп одного раскололся пасхальным яичушком. Другой откинулся и засучил ногами.
- Сюда, сюда, господин капитан! - закричал Лепехин, подхватывая вожжи.
Капитан буквально влетел в бричку.
- Гони, Иван! Гони, к лешему!..
***
Под вечер, когда кони совсем запалились, они снова услышали пушечную канонаду. Линия фронта была, возможно, в верстах десяти-двенадцати. Все чаще здесь попадались трупы лошадей и свеженасыпанные холмики. Кто был под этой сухой серой землей, не представлялось возможным определить.
Еще на Большой войне обязательно ставили кресты над православным воинством. Еще в Кубанском походе старались делать то же. Но летом 20-го года уходили, откатывались, а то и просто драпали - и забывали о последнем долге перед павшими. Впрочем, может, это были могилы красных. Им комиссары отменили кресты. Как отменили и Бога, и даже человеческое подобие.
Быстро стемнело. Вдали показалось пятно не то рощицы, не то сада.
- Двигай, Иван, туда, - сказал Анастасиади. - Что-то после всех этих передряг меня знобит.
Он в самом деле чувствовал себя неважно. Напрасно, конечно, втянул он порошок в себя. Гадость войдет, гадостью осядет. Теперь его мутило и передергивало. В голове бренчали бубенчики, язык поленом сухим во рту ворочался, очертания холмов переливались причудливыми фигурами, все тело ослабело.
- Эк вас разобрало, господин капитан, - участливо сказал Лепехин.
- Оставь, Лепехин, блоха тебя забодай! И без тебя тошно...
- Дак я что, ваще благородие. Я это к тому, что жалость одна на вас смотреть.
- Не смотри!
Неожиданно из кустов выскочило несколько вооруженных. Одни подхватили лошадку под уздцы. Другие запрыгнули на бричку, упирая пистолеты и карабины в широкую грудь унтеру. Все происходило, как в кошмарном сне.
Ничего не понимая, Анастасиади закричал:
- Я - член уекома!
Вооруженные осклабились:
- Ага, красный упырь! Вот тебя-то нам и надо!
Происходящее стало доходить до Анастасиади. Значит, это свои. Лепехин раздвигает плечо, рвет веревки. Но вооруженных много, они виснут на нем, револьвер ко лбу приставляют. Самому Анастасиади поддают под дых. Ствол под ребрами тверд. Ах, проклятый кокаин! Отчего-то Леонид закричал совсем не то, что хотел:
- Я князь Колхидский... Отпусти!
- А не принц Ольденбургский? - резко ответил какой-то молодой голос.
- На сук его, князя и члена уекома!
Нападающие накинули веревки на шею, стали стягивать петлю. Как ему, так и задыхающемуся Ивану Лепехину.
Дело принимало очень неприятный оборот.
- Черт вас подери, господа офицеры. Я - капитан Офицерского батальона Леонид Анастасиади. Запросите по телефону полковника Волховского...
- А почему не Кутепова? Или не самого Врангеля?
- Я везу важнейшее сообщение!
На миг приостановились.
-Где оно? - спросил тот же молодой резкий голос.
- Развяжите руки.
Развязали. Направили лучик фонаря в лицо. Капитан постучал себя пальцем по лбу:
- Здесь!
- Ого, член уекома шутить изволит? Ребята, не мешкай! Сейчас посмотрим, как он своими большевицкими ножками задергает.
И тогда, собравшись с последним силами, рявкнул Леоинд Анастасиади своим прекрасным театральным голосом:
- Скажи, как твое имя, офицер! Чтобы все знали, кто казнил капитана Русской армии Леонида Анастасиади!
И тогда кто-то прерывающимся, но более серьезным голосом сказал:
- Стойте, господа! Что-то тут не то. Повесить мы его всегда успеем, а нет - так пулю в башку, и вся недолга... Но вдруг он и впрямь наш, из штаба...
- Слава Богу, хоть один головой стал думать. Везите меня в наш Офицерский батальон, мы под Александровском стоим...
Потерянным голосом Лепехин подхватил:
- А меня-то? Меня?
- Везите нас обоих!.. - потребовал уже торжествующе Язон.
***
Это была отбившаяся от своего батальона группа «самурцев». Четырнадцать человек. Три офицера, остальные нижние чины.
Выбирались все вместе. Поначалу держали плененных со связанными руками. После первой стычки с красными, - откуда-то вылетел небольшой красный разъезд уже в предрассветной мгле, но был отогнан несколькими выстрелами, - развязали.
Дальше двинулись быстрее. Хорошо, что шарабан был легкий. Да по пути реквизировали колымагу у встречного хохла-селянина. Хохол шваркнул своим соломенным брылем в пыль, сел при дороге и заплакал.
- Не плачь, брат. Иди в Александровск, - сказал ему Лепехин. - Там заберешь свою повозку. А за беспокойство попрошу у начальства вторую лошадь тебе впридачу. С приварком останешься...
Потом наткнулись на красную засаду. Как не заметили этих бандитов, сами не поняли. Только грянули выстрелы. Пуля, она не только дура, она еще и сволочь бывает. Один офицер и один стрелок были убиты. Два солдата были ранены. Самурцы ответили огнем. Лепехин подхватил карабин стрелка и включился в бой. В его ручищах карабин был как игрушечный. Дрались отчаянно. Красные, потеряв тоже двоих, вспрыгнули на коней и унеслись. После этой стычки карабин у Лепехина больше не отнимали. Напротив, вернули браунинг и капитану. Двух раненых положили на колымагу.
- Значит, вы в самом деле наш? - спрашивал высокий тонкий поручик. Это он все грозился посмотреть, как «член уекома» будет дергать ножками.
- Вам рассказать, поручик, про дело под Знаменкой? Как ваш батальон задал драпака, оставив нашу гаубичную батарею без прикрытия...
Поручик смутился.
- Нам дали приказ...
- Да чего уж, поручик. Видели мы ваш драп в приказном порядке. А ребята нашего Офицерского батальона потом три часа дрались. До штыкового боя дошло. Если б не казаки... Эх, да что теперь вспоминать...
Солнце садилось. Оно было большое, красное, плавящееся своим жаром. Два хутора и брошеный зимовник пришлось объезжать криволукой-стороной. Один из раненых впал в полузабытье. Пуля попала ему в живот.
- Горит, Ваня, горит внутрях, мочи нет... - приходил он в себя.
Другой давал ему смоченную водой тряпку и приговаривал:
- Ты жуй, голубчик, жуй тряпицу-то. Она мокрая!
Стрелки помоложе шли обок дороги, держась за шарабан для облегчения.
Капитан Анастасиади снова стал вспоминать свою Машеньку. От этих воспоминаний дрожь унималась, язык увлажнялся и не тер шершавой замшей по нёбу и деснам. На лице его проступала блаженная улыбка.
- А ты молодцом, Иван, - сказал он Лепехину. - Без тебя не справиться мне было бы с тем гадом!
- Дай Бог, не последнего утопили в его же дерьме, - рассудительно ответил унтер. - Я, господин капитан, ваш митинг с-под окна слушал. Ловко вы их обмусолили. Я бы так не смог...
- Ничего, Лепехин. Выйдет и из тебя актер. Подучишься, дикцию и голос поставят тебе профессора. А наружность у тебя - вполне.
Крупный кавалерийский разъезд вырвался на них из-за косогора. Сначала выхватили и наставили карабины и винтовки: что ж так долго, а мы ждали, ждали... Потом облегченно вздохнули. Наши!..
Павел Рыженко. Царские погоны.
![[info]](https://l-stat.livejournal.com/img/userinfo.gif?v=88.8){kind=small}